Очаг на башне - Страница 46

– А тебе ее лечить приятнее, поэтому ты всегда с ней, – заключил Антошка.

Интересно, что он думает сейчас, прикидывал Симагин, глядя сверху на темную Антонову макушку. Сколько из того, что сейчас сказано, отложится там? И даже не сколько, а – как? Совершенно не могу представить. Он думал так, а разговор катился: как лечат друг друга мама и папа, как лечат друг друга знакомые, как лечит друга друг... и что это – друг...

– Представь, что вы где-то делаете революцию. И министр обороны старого правительства вроде бы человек хороший и прогрессивный. Может, даже вас поддержит. А может, и нет. Может, он специально притворяется, чтобы войти к вам в доверие, все выяснить и предать. И вот ты ему веришь и считаешь, что надо все рассказать, – тогда он вас поддержит армией. А твой лучший друг не верит, он считает, что министр вас обманывает.

– Какой же он друг, если по-моему не считает? – обиделся Антошка.

– Твой самый лучший. Вы с ним вместе выросли, вместе сидели в тюрьме у старого правительства, вместе бежали. Он тебя спас от смерти, потом ты его спас от смерти. А теперь ты говоришь, что он погубит дело, а он говорит – что ты. Как быть?

– Собрать большое собрание и проголосовать, – со знанием дела, уверенно ответил Антошка. Симагин даже опешил на миг.

– Нельзя, – сказал он затем. – Нельзя об этом говорить всем. Вдруг есть какой-нибудь ме-елкий предатель. Тогда он погубит министра. А если министр станет вам товарищем? Как же можно будущим товарищем рисковать? А во-вторых, кто будет на собрании? Деревенские повстанцы, в основном. С министром они не знакомы. Разве можно заставлять их решать? Решать тем, кто знает.

– Так а что же делать-то? – нетерпеливо спросил Антошка.

– А ты как думаешь?

– Не знаю, – произнес Антон после долгого размышления.

– Вот понимаешь? Кроме вас двоих – в общем, некому решать. И ты говоришь одно, а твой лучший друг – другое. А если вы поступите неправильно, могут погибнуть все революционеры. И вы сами. Оба, понимаешь? И тот, кто ошибался, и тот, кто был прав.

– Да как же быть-то, папа?! – Антон был в отчаянии.

– Никто не знает, – ответил Симагин. – Это называется – неразрешимый вопрос. Сколько бы их ни было – всегда приходится заново мучиться. И помочь никто не может. И никогда не знаешь, прав ты или нет. А действовать надо. И отвечать, если ошибся. И хоть как-то спасать тех, кто из-за твоей ошибки пострадал. Это часто бывает, и всегда очень больно.

– А вот... пап, а пап! А вот есть такая работа, чтоб все время думать над неразрешимыми вопросами?

– Есть. Писатель.

Этого Антошка явно не ожидал.

– Как дядя Валерий? – разочарованно спросил он, с недоверием оттопырив нижнюю губу.

– Да, – твердо ответил Симагин.

Они уже входили в химчистку, когда Антошка сообщил:

– Я буду писатель.

В химчистке было душно и тесно, резко пахло химикалиями. Очередь тянула эдак часа на полтора. Работали пять барабанов из восьми, два подтекали – по металлу, покрытому облупившейся синей краской, от круглых люков тянулись вниз ржавые полосы, а на полу, прислоненные к этим полосам, кренились старые погнутые ведра со смутно уцелевшими надписями: на одном "Для пищевых отходов", на другом – вообще "Компот". Героическая приемщица – красная от жары, задыхающаяся, оглохшая и обалдевшая от постоянного шума агрегатов – стойко, но нервно делала свое дело, и Симагину даже подумать было страшно, что ее рабочий день еще только начинается. Как всегда в таких случаях, ему хотелось подойти и сказать: "Давайте я за вас постою, идите погуляйте часок..." На улице очередь тоже была – внутри в основном старушки, снаружи в основном мужчины, которые группировались на солнышке вокруг пивного ларька и, как слышал, проходя, Симагин, с большим знанием дела обсуждали перспективы предстоящей встречи в верхах. Они сдували пену, похохатывали, хлопали друг друга по плечам и спинам, и никуда не торопились, но время от времени откомандировывали кого-нибудь из своих проверить, как идут дела и не пролез ли кто без очереди. Антон, едва войдя, подобрался и стал принюхиваться – он был здесь впервые. Он так и впился взглядом в круглые иллюминаторы машин – ему, вероятно, уже мерещилось, что там вращается по меньшей мере терпящая катастрофу Метагалактика. Или, наоборот, самая лучшая наша подлодка попала в повышенные тур-бу... пап, я помню, молчи!.. ленции и нужно срочно принять решение, которое всех спасет. Симагин дал Антошке насладиться, ответил подошедшей женщине, что он – последний, а потом осторожно потянул сына за плечо.

– Пошли в уголок. Оттуда видно.

– Пошли.

Они начали ждать, и разговор из-за шума как-то сам собой прервался. И сразу мысли Симагина стали сползать на методику выявления. Похоже, ничего не оставалось, как расписывать всю спектрограмму, и там, где аппарат не срабатывает и роспись не удается, предполагалось наличие латентной точки – метод, совершенно фантастический по трудоемкости и длительности. Симагин не мог с этим смириться. Еще вчера он подумал, что неверен сам подход. Они еще очень смутно представляли себе природу латентных точек. Они оперировали спектрограммой, будто она была конечной реальностью, а не ограниченным отражением далеко еще не понятных процессов. Тут следовало разобраться. Точки. Что в них? Резонанс есть всплеск затаенных возможностей, энергетическая буря. В обычном состоянии эти возможности никак не заявлены. Спектрограмма фиксирует любой идущий реально процесс, от зубрежки стихов до час назад подцепленного СПИДа. Можно ли момент ожидания считать реально идущим процессом? А что это – момент ожидания? Назвали – и как будто уже понимаем. Ожидания чего, собственно? Какие свойства возбуждает резонансная накачка? Да-да, именно, попробуем с обратного конца – какие качественно иные состояния организма нам известны? У Симагина среди духоты вдруг мурашки забегали по спине – дрожь озарения легонько коснулась кожи и отступила, потом коснулась вновь. Черт, тут могут таиться самые неожиданные сюрпризы, вроде способностей к чтению пальцами и тэ дэ, если они вообще существуют...