Очаг на башне - Страница 73

К оглавлению

Антон восхищенно смотрел на Симагина.

– Она не умрет? – спросил он. Симагин молчал. – Папа! Теперь она не умрет?

– Умрет, – сказал Симагин. – Все когда-нибудь умрут, Антон.

Антон помолчал и проговорил опять совсем чужим голосом:

– А зачем тогда все?

– Никто не знает, – ответил Симагин.

– А как думаешь ты?

– Я... Я думаю, Антон, что раз уж так получилось, и все, что есть, уже есть, самое лучшее, что мы можем, – это помогать друг дружке. Ведь если бы нас не было, кто спас бы пчелу?

– А зачем ее спасать? Она все равно умрет.

– А затем, что она успеет кого-нибудь еще спасти.

– А если бы нас не было, трамвая бы не было, и пчела бы в него не зашла.

– А если бы нас не было, Альме в Лешаках стало бы некому лизать руки, она бы от этого очень обозлилась и всех бы старалась покусать. И людей, и уток, и зайцев.

Антон нахмурился.

– Как все путается, – сказал он. – Это неразрешимый вопрос?

– Да.

Антон вздохнул.

– А вообще бывают разрешимые вопросы?

– Бывают. Но их так легко решить, что их даже не замечаешь.

– А скажи, пап. Она правда успеет кого-нибудь спасти?

– Правда, – твердо ответил Симагин. – Это я точно знаю.

Из трамвая он вынес Антошку на руках. Подержал немного и осторожно опустил. Антон чуть отодвинулся, глядя на него по-Асиному, звездными глазами.

– Возьми мой рабочий телефон, – сказал Симагин. – Если что, звони. И приезжай почаще.

– Как смогу, – взросло и просто ответил Антон, тщательно упрятывая клочок бумаги. Потоптался еще и, шепнув: "Пожалуйста, вылечи маму...", опрометью кинулся к дому.

– Антон! – не выдержав, крикнул Симагин. Антошка застыл в темном провале входа, обернулся.

– Хочешь уметь летать?

Асины глаза смотрели серьезно с маленького лица. У него был красивый отец, вдруг подумал Симагин впервые в жизни, и по сердцу опять будто полоснули бритвой. Антон помедлил, потом коротко посмотрел вверх, в черноту, где пропала пчела. Если с ней опять случится беда, чтобы помочь, нужно лететь следом.

– Хочу, – сказал он.

– И я хочу, – сказал Симагин. И ободряюще улыбнулся сыну: – А крылья у нас будут диаметром двадцать метров.

6

Он долго стоял, будто его пригвоздили. Привела – и увела, думал он, каким-то чудом продолжая ощущать в ладонях и на коленях худенькое, смешно увесистое тело. Привела – и увела.

Тот человек предал ее. Она несчастна.

Неужели нельзя решиться ради счастья трех людей?

Но разве это счастье – с грохотом вклепанное паровым молотом! Ощущать ласку, зная, что это я сам ласкаю себя ее руками, будто тряпичными ручонками куклы вожу по собственной коже... Как если бы, отчаявшись обрадовать друзей, взял автомат, поставил их к стенке и под дулом заставил кричать: "Мы рады! Спасибо! Нам хорошо!"

Ненастоящая любовь – ежедневное напоминание того, что настоящей добиться не смог, нескончаемое свидетельство собственной несостоятельности...

Свинья! О чем ты думаешь? О себе, о себе! А Антон? А она сама? Какое право я имею из-за себя не лечить ее?

Выдался погожий день.

Морозно светящиеся облака медленными грядами плыли по ярко-синему небу. Тени печатались длинно и густо. Ледяное солнце ослепительно гравировало город, остро полыхая стеклами проносящихся машин.

Симагин издалека увидел Асю. Воздух застрял в горле, кровь приклеилась к стенкам сосудов. Он боялся встретить ее с мужчиной – нет, она шла одна, не торопясь, спокойная, во всем прежнем, очень похожая на себя, но совсем другая. Он вспомнил ее слова, адресованные его другу: мне нужно только то, что мне нужно, – и понял, что обречен. И решительно пошел навстречу.

– Здравствуй, Ася, – сказал он. – Видишь, солнышко специально, чтоб на лето похоже было...

Он сразу понял, что начал фальшиво. Это были слова из прежней жизни – прежнего Симагина прежней Асе, о прежнем солнышке. Симагин тосковал по тому себе смертельно, больше всего на свете он хотел стать прежним, и при виде Аси прежние слова так и рвались из горла. Но солнце было иным, осенним. Права на прежние слова он еще не заслужил.

– Смотрите-ка вы, – ответила Ася. – Шляпу надел. Кто ж это тебя надоумил?

– Ты не скучаешь?

– По кому? – спокойно парировала она.

– По нам с тобой.

– Нет.

– Я плохой?

– Ты никакой. Ты ничтожный, как моль. Вайсброд дал тебе идею и работу, я дала тебе любовь и ребенка – а сам ты не можешь ничего.

Он покивал.

– Скажи. Тот человек. Он не любит тебя?

– Мне неинтересно рассказывать.

– Я спрашиваю не из пустого любопытства. Это очень важно.

Она молчала. Но по ее лицу он понял. Он взял ее ладонь и поцеловал. Она позволила.

– Мне холодно, – с вызовом сказала она, позволяя.

– Ну, пойдем потихоньку, – предложил он. Они пошли потихоньку. Мимо монументального белоколонья Академии Наук, мимо облупленного салата Кунсткамеры.

– Я на пять минут. Надо поговорить, Ася.

– Неужели ты не понимаешь, Симагин, что мне больно и неприятно тебя видеть?

– Понимаю. Но это необходимо, я объясню. Только успокойся.

Она презрительно скривилась.

– Я спокойна. Это у тебя руки дрожат. Мадам твоя к тебе являлась?

– Нет, – ответил он, не сразу поняв. Разговор все время шел не туда. Он видел, что ее неприязнь нарастает, и это делало совсем бессмысленным его отчаянный подход.

– Странно. Я была уверена, что она должна как-то отметить годовщину своего апофеоза. Даже двух апофеозов, если мне не изменяет память. Уж не умерла ли родами?

– Ася. Ты сейчас любишь кого-нибудь?

– Я вас всех ненавижу, – сквозь зубы проговорила она. Это было то, что он надеялся услышать, и, видимо, она заметила тень непонятного ей удовлетворения, скользнувшую по его лицу, потому что остановилась – он остановился тоже – и, смерив его унижающим взглядом, добавила: